Свобода принесла России лишь беды

Критиковать предшественников - излюбленное занятие российских лидеров. Однако, осуждая `хаос девяностых`, путинский режим, похоже, преследует и другую цель - опорочить саму идею свободы.

В первой части данной статьи мы проанализируем тезис о том, что именно демократическая революция якобы является причиной экономических неурядиц, постигших Россию. Во второй части мы проверим обоснованность другого утверждения: что ельцинская эпоха не принесла стране ничего, кроме `хаоса`.

`Русское правительство, как обратное провидение, устраивает к лучшему не будущее, но прошедшее`. - Александр Герцен.

Для российской, и особенно советской политической традиции весьма характерно такое явление: правитель, пришедший к власти, старается принизить заслуги своего предшественника. Взбираясь по лестнице власти, будущие обитатели Кремля обязаны проявлять беспрекословную лояльность по отношению к действующему лидеру - без этого карьерного успеха им не видать. Но оказавшись у власти, новый хозяин Кремля укрепляет собственный авторитет, дистанцируясь от предыдущего главы государства. Наряду со слабостью политических институтов страны, подрывающей легитимность передачи полномочий, результатом подобных `разоблачений` практически неизбежно становится персонификация власти - каждый лидер старается изменить политическую, социальную и экономическую систему по собственному усмотрению. Поэтому российская и - опять же и в особенности - советская история напоминает череду различных режимов личной власти: порой даже кажется, что речь идет о разных государствах под одним и тем же названием.

Таким образом, на первый взгляд в инвективах сегодняшнего Кремля в адрес эпохи 1992-1999 гг., которая изображается как полная катастрофа, нет ничего необычного. Утверждается, что в эти годы страну необоснованно и злонамеренно унижали, что она превратилась в `несостоятельное государство`, и, самое главное, в обществе воцарился `хаос`. Эту беспрерывно навязываемую аргументацию подхватили не только многие российские публицисты, быстро вспомнившие о приобретенных в советское время навыках `соответствия линии партии`, но и некоторые ведущие западные СМИ, обозреватели и эксперты. Похоже их явно не волнует такой `нюанс`: в этом случае экономический бум должен был родиться непосредственно из предполагаемых катастроф предыдущих лет - в полном вооружении и доспехах, как Афина из головы Зевса.

При всем соответствии национальным традициям пропагандистская кампания относительно `эпохи хаоса` имеет некоторые черты, не вписывающиеся в рамки обычной модели. Во-первых, президент Владимир Путин пользовался - и до сих пор пользуется - большой популярностью в обществе, поэтому ему нет нужды укреплять собственную легитимность в ущерб предшественнику. 1990-е гг. отличались беспрецедентным по российским, и тем более советским, меркам масштабом и накалом критики в адрес властей (в газетах, по телевидению, в парламенте). Все многочисленные язвы ельцинского режима - как подлинные, так и воображаемые - уже в то время были обнаружены и вытащены на свет божий. Более того, по мнению ряда российских социологов, своей популярностью Путин во многом обязан тому, что он просто не похож на `позднего` Ельцина - крайне немощного, зачастую нетрезвого, чье поведение на публике отличалось все большей непредсказуемостью и абсурдностью. Таким образом, раздувание вполне реальных просчетов и тягот ельцинской эпохи вряд ли могло ухудшить ее восприятие обществом - дальше было уже просто некуда.

Вероятное объяснение состоит в том, что повторяемый, словно мантра, тезис о `хаосе` преследует куда более серьезную цель. В России прошлое часто используется как инструмент, призванный повлиять на настоящее и будущее. В данном случае Кремль надеется, что осуждение эпохи девяностых поможет ему успешно преодолеть трудности предстоящей передачи власти (или риски, которые возникнут, если Путин решит переписать конституцию и баллотироваться на третий срок), а также, что еще важнее, задать направление будущего развития страны. Никто ведь не спорит, что в 1990-х в России царила беспрецедентная в истории - разве что за исключением девяти месяцев между февралем и ноябрем 1917 г. - степень свободы. Идеологическая платформа посткоммунистического режима столь же очевидна. Как выразился один из ведущих российских политологов, она основывалась на двух `простых идеях`: `первая из них состояла в том, что личная свобода - это основа процветания любого современного государства, а вторая исходила из утверждения, что у России нет иного пути, кроме следования западной модели развития`.

Именно эту идеологию и эту модель нынешний режим, судя по всему, пытается заклеймить с помощью клише о `хаосе`. Если период наибольшей свободы в российской истории не породил ничего, кроме нищеты и беспорядка, значит, демократия стране в принципе не подходит. Следовательно, необходима путинская протоавторитарная `суверенная демократия` и `властная вертикаль`, в рамках которой исполнительная власть контролирует другие ветви власти и важнейшие отрасли промышленности (а то и просто владеет их ключевыми активами).

В свете столь важных последствий истинность аргумента о `хаосе` заслуживает проверки. В частности, необходимо установить, во-первых, действительно ли главной причиной `хаоса` стали либерализация экономики и демократизация, и, во-вторых, действительно ли 1990-е гг. были исключительно периодом хаоса.

Где искать корни `хаоса`?

К середине 1980-х СССР представлял собой `нищую сверхдержаву` (именно так был озаглавлен отличный научно-популярный труд о советской экономике, вышедший в 1990 г.), или, как по слухам выразился германский канцлер Гельмут Шмидт после визита в Москву еще в 1970-х, `Верхнюю Вольту с ядерными ракетами`. Стратегический ядерный паритет с Соединенными Штатами, первое место в мире по численности вооруженных сил, добыче угля и выплавке стали, большее количество танков в армии, чем у всех остальных стран вместе взятых - все это было достигнуто ценой невероятного самопожертвования, гигантских расходов, и экологической катастрофы. Миллионы заключенных погибли от непосильного труда, строя города, заводы, плотины ГЭС, добывая угол, алмазы и золото. Ради финансирования индустриализации колхозную деревню ограбили дочиста, морили голодом, и в конце концов она сильно обезлюдела.

К середине восьмидесятых потенциал экстенсивного развития экономики - когда рост достигается за счет практически неисчерпаемых трудовых ресурсов и сырьевых богатств - был почти исчерпан. Необходимость радикальной модернизации и реструктуризации народного хозяйства, очевидная еще с начала 1960-х, с каждым годом промедления становилась все актуальнее, а расходы на подобную перестройку - все больше. Однако советское руководство, скованное по рукам и ногам догмами марксизма -ленинизма и жесткими рамками сталинской государственности, было не в состоянии реформировать эту гротескную систему, где распределение ресурсов и цены диктовала политика и идеология, где в отношениях между экономическими субъектами и их отношениях с государством господствовал бартер, а не денежные расчеты, где отсутствовали реальные стимулы для усердной и эффективной работы, где затраты труда и ресурсов на единицу выпускаемой продукции на порядок превышали аналогичные показатели на Западе, а ручной труд использовался в таких масштабах, каких на Западе не знали с довоенных времен.

`Самоедская` экономика

В рамах экономической системы, которую публицисты в эпоху гласности окрестили `самоедской` миллионы работников и сотни миллиардов рублей были задействованы в `затратном` производстве низкокачественной продукции, не находившей покупателя - от обуви и трикотажа (так, почти 11 миллионов квадратных футов тканей, изготовленных в 1986-87 г., залеживались на складах, не находя спроса), до гигантских и необычайно дорогих комбайнов `Дон`, которые через полгода выходили из строя, так что ни один колхоз не желал их брать, даже бесплатно. По оценкам, до 30% рабочего времени и сырья в стране растрачивались впустую, а `избыточные` трудовые ресурсы достигали 25% от общей численности работников - эти люди производили никому не нужную продукцию или использовались неэффективно: по несколько человек выполняли работу, которую мог бы сделать один. Позднее постсоветской России придется расходовать до 39% ВВП на субсидирование нерентабельных предприятий, доставшихся ей в наследство от СССР.

Из 600000 объектов, сооружавшихся в СССР, до 75% представляли собой `долгострой` - из-за дефицита рабочей силы и материалов строительство затягивалось на годы, а то и десятилетия. Тем не менее каждый год принималось решение о тысячах новых строительных проектов - при том, что объем незавершенных работ и без того в три раза превышал возможности промышленности стройматериалов. Кроме того, хотя сотни тысяч врачей, инженеров, физиков-ядерщиков и вузовских преподавателей регулярно отправлялись `на картошку`, до трети урожая зерновых и картофеля оставалось гнить на полях или терялось при транспортировке в элеваторы и на овощебазы. Большинство колхозов были убыточны, к 1987 г. их совокупная задолженность государству составляла 140 миллиардов рублей (примерно 17% от ВВП). Год за годом при осуществлении гигантских ирригационных проектов затапливались миллионы акров плодородных земель; экосистемам рек и морей наносился катастрофический ущерб.

`Нефть в обмен на продовольствие`

Темпы роста ВВП, в котором немалую долю составляли эти ненужные, а то и вредные `производства`, с конца 1970-х стабильно падали. По качеству практически всех видов продукции, за исключением передовой военной и авиакосмической техники, СССР все больше отставал от Запада. Николай Рыжков, назначенный при Горбачеве премьер-министром, с ошеломлением обнаружил, что страна ввозит все - от `зерна и колготок` до станков, а половина химической, 80% легкой и пищевой промышленности работает на импортном оборудовании.

Сельское хозяйство так и не оправилось от ран, нанесенных в ходе зверской сталинской `коллективизации`, которая по сути превратила крестьян в государственных крепостных. Страна, обладавшая крупнейшими в мире площадями плодороднейших черноземов, и занимавшая до 1917 г. одно из первых мест по экспорту сельхозпродукции, теперь была не в состоянии себя прокормить, и каждый год импортировала десятки миллионов тонн зерна - из него выпекалась каждая третья буханка хлеба.

После резкого повышения цен на нефть в начале 1970-х СССР фактически получил возможность обменивать энергоносители на современные технологии, продукты питания и потребительские товары. Однако в 1985-1986 гг. средняя цена на баррель нефти снизилась с 40 до 20 долларов (в ценах 2000 г.). Этот процесс продолжился и в девяностые: к 1998 г. нефтяная цена снизилась до 13,6 долларов за баррель, и лишь в следующем году начала увеличиваться, достигнув 18,4 долларов.

Кризис бытовых условий

В 1990 г. СССР по среднедушевому объему потребления занимал 77 место в мире. Чтобы купить молоко или яйца, приходилось часами стоять в очередях. В большинстве городов мясо поступало в продажу лишь дважды в год, накануне главных советских праздников - 7 ноября и 1 мая. Во многих крупных городах, например в Кирове на северо-западе России, людям выдавали талоны на покупку 900 граммов (менее двух фунтов) почти несъедобной колбасы в месяц. Месячная норма на масло составляла 400 грамм. За пределами Москвы и Ленинграда дети вырастали, ни разу не попробовав бифштекса, обычного сыра (в продаже был только плавленый), апельсинов или бананов. К лету 1989 г. из 211 `основных продуктов питания` в продажу регулярно поступали лишь 23.