В прокат вышел фильм "Дикое поле"

В прокат вышел лучший российский фильм прошлого года по версии национальной кинопремии "Золотой Орел". "Дикое поле" - картина с очень тяжелой, непростой судьбой.

Сценарий написали Петр Луцик и Алексей Саморядов еще в начале 90-ых прошлого века. Этот творческий тандем был едва ли не главной надеждой молодого российского кино. Два выходца из Азии (один из Ташкента, другой из Оренбурга) стремительно ворвались в киноиндустрию. Они поражали всех своими дикими, яростными, необузданными сценариями, где сталкивались две мифологии, две философии: одна - провинциальная, стихийная, почти языческая, другая - столичная, очень поверхностная, иллюстрирующая в основном либо нуворишей, либо людей, навсегда потерявших свою связь с землей, с почвой. От таких столкновений, естественно, искры летят во все стороны, а выход, кажется, может быть только один: либо мы их, либо они нас. Именно об этом были фильмы, снятые по сценариям Луцика-Саморядова: "Канун", "Дюба-Дюба", "Дети чугунных богов", "Лимита", "Гонгофер". Их любили и ценили, заваливая призами практически на каждом кинофестивале, куда они ездили.

А в 1994 году Саморядов погиб - глупо и банально. Перелезал в свой номер по балкону ялтинской гостиницы во время очередного фестиваля. Сорвался и разбился. Луцик после этого успел снять фильм по собственному сценарию "Окраина", принял участие в "Русском проекте" ОРТ (такая слезная социальная реклама про русский народ), а в октябре 2000 года умер во сне. После него остался сценарий фильма "Дикое поле"- сильный, мощный, который Луцик собирался экранизировать сам. Не сложилось.

В итоге картину снял Михаил Калатозишвили, для которого "Дикое поле" стало дебютом. Сценарий тут удивительным образом пересекается с недавним "Морфием" Алексея Балабанова, в основе которого в свою очередь лежит творчество Михаила Булгакова. Молодой врач приезжает в провинцию, где много стихийных чувств и простых людей, а единственным напоминанием о городской жизни служит фото любимой женщины, затерявшееся среди бумаг на столе. В качестве провинции в "Диком поле" выступает первобытная казахстанская степь, где русские люди живут простой, но очень насыщенной жизнью: мимолетная грусть тут оборачивается 40-дневным запоем, любовь - двумя пулями, в живот любимой и себе в грудь. Получая мощный удар током, эти люди, вопреки всем законам медицины, не умирают, а отсыпаются по пояс в земле, чтобы на утро ожить, потребовать воды и тут же сочинить пару анекдотов про "жизнь после жизни".

Доктор Митя для этих людей становится не просто "своим": он - олицетворенное чудо воскрешения, ежедневно возвращающий местных лазарей с того света. Сам представитель "загнивающей интеллигенции" чувствует себя, скажем так, не в своей тарелке среди этих простых и в тоже время настоящих людей. Но если у Булгакова естественной защитной реакцией врача на всю эту дикость стало пагубное увлечение наркотиками, выдававшее слабость самого человека, то у Луцика и Саморядова земля, почва в конечном итоге перевешивают это искусственное, чужеродное желание убежать от реальных проблем в нереальный мир. Доктор Митя не стал "морфинистом": напротив, он искренне проникается заботами окружающих и влюбляется в них, он сливается с почвой, с этим диким природным духом. И это помогает преодолеть все - и предательство любимой женщины (в "Морфии" это стало бы лишь катализатором очередного наркотического угара!), и удар в спину со стороны мнимого святого, мифического серафима, который якобы должен защищать Митю, и многое другое. Конечно, фильм полон христианских параллелей, некоторые специалисты даже обвинили Калатозишвили в том, что тот намеренно увел сценарий в эту тихую библейскую бухту. Но если доктор Митя - современный Христос посреди казахстанских степей, то это очень странный Христос: его предают "серафим" и Мария Магдалена, а спасают дикие, переполненные язычеством мужики...

Впрочем, все это - риторика, интересная лишь специалистам и критикам. С точки зрения рядового зрителя (если таковой вообще рискнет собраться на просмотр "Дикого поля"), картина Михаила Калатозишвили - это очень красивое, но не шибко понятное кино, щеголяющее пронзительно грустными, без конца и края, планами и постоянно ускользающее от попытки найти во всем этом привычный, осязаемый смысл. Смысл, конечно, есть , но чтобы нащупать его, совсем не обязательно разбираться в многочисленных не то христианских, не то языческих символах и метафорах, которыми переполнена картина: достаточно просто уловить дуновение ветра, который бессмысленно блуждает по этой бесконечной степи.

Кирилл Волошин